Потом была таможенная маета, упаковка, отправка, сборы, отплытие… И невероятное количество дел, обрушившееся на меня по приезде в Санкт-Петербург. Словом, только когда спустя месяц после моего приезда прибыли мои ящики, я вспомнил о находящейся в одном из них пелене. Я вешал пелену у себя в кабинете сам, не доверяя обращения с ней рабочим, когда вошла Анна Сергеевна (надо Вам сказать, Сережа, что Анна Сергеевна была старенькой няней Голенищева, старушка очень религиозная, но не православная, а из какой-то секты, адвентистка не адвентистка… не помню…) и, увидав пелену, побледнела и в ужасе воскликнула: «Володичка, убери ты эту мерзость ради Господа! Убери, не будет в нашем доме покоя, пока он тут висит…» – «Да кто он, няня? Ты же не знаешь, кто на этой пелене изображен». – «Знаю, Володичка, знаю… На ней – Проклятый Брюсов Племянник!» – «Няня, Брюсов Племянник жил полтораста лет назад, а этот человек – почти две тысячи. Вот, рядом с ним – языческий бог Анубис». – «Не Анубис это, а кощунственно изображенный святой Христофор-Псеглавец. Убери Брюсова Племянника, Володя, убери!»

Надо сказать, что, полемизируя таким образом с Анной Сергеевной, я и думать не думал о том взгляде в лавочке, из-за которого я и подошел к пелене.

Итак, передо мной стояла пренеприятнейшая дилемма: либо оскорбить в лучших чувствах Анну Сергеевну, либо из-за старческой блажи расстаться с изумительной своей находкой. В поисках компромисса я надумал обратиться к проповеднику секты, приятному и очень образованному человеку. Обрисовав ситуацию, я попросил его переговорить с добрейшей Анной Сергеевной и объяснить ей, что никакого Брюсова Племянника на пелене нет. Тот, посмеиваясь вместе со мной, согласился, но со вполне понятным любопытством попросил прежде показать ему необыкновенную пелену. Мы прошли в кабинет. И тут, при первом же взгляде на пелену, с милейшим пастырем произошла странная метаморфоза: он побледнел, и лицо его из приветливого стало суровым. «Извините меня, Владимир Семенович, – сказал наконец он, – но я не стану разговаривать с Вашей няней, более того, я бы рискнул дать Вам тот же совет: уберите это как можно скорее из Вашего дома!» И тут он обратил, кстати, мое внимание на то, что я должен был заметить с самого начала, но почему-то не заметил. На пелене был начертан геометрический мантрам, позволяющий мертвым выходить из изображения в мир людей. Не могу понять, как я это проглядел. Сознаюсь, тут мне стало немного не по себе, впрочем, ненадолго.

Пелену – увы! – пришлось перевезти в другой мой дом, нежилой, Анна Сергеевна успокоилась, казалось бы, все… но тут-то забеспокоился я.

Первый раз это случилось три недели назад: я шел пешком на заседание Археологического общества.

Неожиданно более чем прозаические мысли мои о предстоящем заседании словно кусок ткани с треском прорвались – передо мной возникло лицо, изображенное на пелене. Живые глаза Брюсова Племянника смотрели на меня с каким-то необъяснимым выражением… Я знал, что под этим взглядом я должен что-то понять… или – вспомнить. Мне необходимо было вспомнить что-то очень важное.

Лицо исчезло. Я находился где-то в плохо знакомой мне части города. Взглянув на часы, я увидел, что заседание закончилось несколько часов назад.

С тех пор Брюсов Племянник появлялся три раза, и каждый раз все происходило так же, как в первый. Теперь ты понимаешь, почему я к тебе так спешил, – я боялся, что потеряю контроль над ходом начавшегося процесса.

– Ты исключаешь, что мог попросту подсознательно зафиксировать пелену в лавке боковым зрением? Прибавить к этому – суеверный рассказ Анны Сергеевны, впечатление от обнаруженного проповедником мантрама… Когда Анна Сергеевна начала говорить о Племяннике, тебе, естественно, вспомнилось, будто бы пелена «смотрела», заметь, до того ты об этом не вспоминал.

– Всего этого было бы достаточно для того, чтобы произвести впечатление на легко возбудимую неустойчивую натуру. Я таковой не являюсь. И пусть даже так, но эти «пропадания», не чересчур ли это даже для сильного впечатления? Ведь я уже четвертый раз по нескольку часов брожу неизвестно где!

– Это-то мне и представляется наиболее подозрительным… Но есть и другая, обнадеживающая, сторона медали: когда «профессиональная болезнь» заходит настолько глубоко, люди обыкновенно не спешат уже к врачу – их сознание полностью перестраивается на другую реальность, чего в случае с тобою не наблюдается. Сказать по чести, Владимир, пока что я ничего не понимаю. Но так или иначе, я предложил бы тебе на некоторое время перевести свои дела в Москву – и перемена обстановки всегда является благотворным фактором, и я смог бы тебя наблюдать сколь долго это будет необходимо.

На том мы и порешили в тот раз. Перемена же обстановки дала на первый взгляд слишком даже обнадеживающие результаты. Брюсов Племянник исчез. Владимир, погруженный в работу по Александровскому 56 музею вместе с профессором Цветаевым, казалось, никогда не был настолько исполнен энергии и бодрости. Поэтому наступившая в июне развязка этой истории и прозвучала для меня громом среди ясного неба.

Владимир ворвался в мой кабинет так же стремительно, как за несколько месяцев до этого, в день, когда он впервые рассказал мне о Каирской пелене.

– Я понял, – с порога произнес он, – я понял наконец, чего он хочет от меня!

– Бога ради, Владимир, кого ты имеешь в виду?

– Кого же, как не его? Он появился снова, и я понял, чего он хочет. Завтра же я навсегда уезжаю в Египет! Ну, пусть не завтра, сколько там времени нужно на сборы, передачу коллекций, дел, на визы… Но как можно скорее.

Лицо его было… не побоюсь сказать – необычайно просветленным, оно словно светилось изнутри, излучая мягкое, радостное сияние. В голосе звучали уверенность и торжество. Я понял, что удерживать его бесполезно.

Через месяц Голенищев действительно отбыл в Каир, предварительно передав свои богатейшие коллекции, в том числе и искомую пелену, Александровскому музею 57 .

– Значит, та самая пелена и сейчас висит в одном из его залов? – спросил наконец Сережа, несколько минут молчавший после рассказа Даля.

– Должна висеть, Сережа… Тешу себя надеждой, что, коль скоро случайностей с оккультной точки зрения не бывает, то пелена эта либо должна уцелеть, либо должна не уцелеть… В жутковатый костер летит сейчас вся наша культура, дорогой Сережинька. Помните лермонтовское: «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…» Помните?

– Еще бы не помнить, Николай Владимирович… Последнее время я даже слишком часто это вспоминаю… «И пища многих будет смерть и кровь…» Ведь не девятнадцатого века образ: смерть и кровь – пища. Слишком древний смысл – сейчас, быть может, и настанет время разгадывать эти смыслы… Знаете, Николай Владимирович, эти дни я опять видел тот же сон… Простите, я сбиваюсь… Сон, который я уже однажды видел… Не видел… был в этом сне, в этом месте… Серая свалка, полная крошечных существ… Я не могу передать мое ощущение их боли… И собака. Совсем мертвая, которая борется с тлением, чтобы их защитить… Защитить от жалости и помощи. Потому, что им это уже не нужно… Я думал, какая загадка в этой собаке… И понял только две вещи – что раньше не могло быть таких загадок… И еще – в этой собаке самое для меня высокое. Ты спокоен. Все хорошо. Ты спокоен.

– Но каким же все-таки образом анк Голенищева мог оказаться у Вашего брата?

– Не знаю… Но постойте, Вы ведь говорили, что в двенадцатом году Голенищев был в Москве около нескольких месяцев?

– Да, вплоть до своего отъезда в Египет. Да, значит, они встретились именно в эти месяцы.

– Но более ничего не может пролить нам света на эту историю: Женя мертв, а Голенищев, знаменитый египтолог Голенищев, тот самый Голенищев находится в Египте, и счастье, что он там находится! Ключ от шкатулки – на дне морском.